Румынская повесть 20-х — 30-х годов - Генриэтта Ивонна Сталь
На дороге было пустынно. Мы уселись в тележку. Тьма сделалась еще гуще. Я едва мог различить лицо Аделы. Она сидела, съежившись в уголке, уперевшись коленками в противоположное сиденье, и от нее, от ее воздушного платья, казалось, исходило тепло, — и я чувствовал, как оно растекается по всему моему телу.
Поскрипывая доморощенными рессорами, мы спускались в долину к Бэлцетешть, нам навстречу катила битком набитая пролетка, одна из тех, что, отчаянно звеня бубенчиками, подбирает случайных путников по дороге в Тыргу-Нямц… Пролетка промчалась мимо, и мы вновь остались наедине с молчаливой бескрайней ночью. Аделе было не по себе, что-то бесконечно покорное чувствовалось в ней. Боялась ли она или ощущала собственную малость и беспомощность? Чтобы придать ей бодрости, я громко заговорил о чем-то веселом и, осмелев, по-хозяйски накинул ей на плечи плащ. Она не противилась, сама помогая мне. Наши пальцы встретились, — странное я испытал ощущение, — куда более волнующее, чем прикосновение губами к ее руке. Случайные, непредсказуемые, несколько раз повторившиеся наши соприкосновения были словно бы игрой, ласковой и многообещающей. Обычно прикосновение к чужой руке вызывает во мне брезгливость или в лучшем случае безразличие, но прикосновение к руке Аделы растравило мне кровь и душу.
Лошадки бойко бежали по дороге, звонко постреливая направо и налево камешками. Я занимал Аделу сентиментальной астрономией, уснащая свой рассказ меланхолическими экскурсами в прошлое. Я кокетничал, а вернее, привычно следовал по накатанной колее, потому что, говоря откровенно, я совсем не чувствовал себя старым. Темнота спрятала от меня Аделу — зеркало, в котором я видел себя стариком, а от нее — мою седину. Но у первого же домишки в Бэлцетешть чары рассеялись. Дома, домики, лачужки… И откуда только все это взялось?
Уличный фонарь возле дома вернул мне Аделу. Мы не виделись бог весть как давно — с самого нашего ужина в ресторане. Вид у нее был усталый, сонный и по-детски беззащитный, как всегда, когда очень хочется спать. Я поцеловал ей руку, а она проговорила в ответ своим глуховатым грудным голосом:
— До завтра.
«До завтра!»
Сколько ласковой томности в ее низком теплом голосе, мягких плавных движениях… И как щемяще трогательно ее сонное личико… Она давно спит, спит безмятежно и сладко, спят ее прямые широкие плечи, спит девически маленькая грудь…
Поутру я послал Аделе записку, справляясь о ее здоровье, обеспокоенный, не простудилась ли она. Вчера вечером градусник на веранде показывал десять градусов. И получил ответ: «Возможно ли простудиться при этакой температуре?» Высокой? У кого? У меня? Однако милая барышня издевается надо мной. Или у нее? Издевка еще более жестокая? А что, если не издевка?
Нет, это невозможно.
Сколько удивительных сюрпризов с утра. Едва пробило десять, как я уже был у нее. Обычно я являлся не раньше пополудни. На веранде сидели обе старшие дамы. Госпожа М. в последнее время приободрилась и сразу заговорила со мной о Варатике. Адела причесывалась в комнате перед трюмо, окружившем ее кофейной рамой. Мне были видны две Аделы, а точнее двойники, идеально дополняющие друг друга: узел тяжелых рыжеватых волос и узкое лицо, шея с выбившейся прядкой и округлый вырез платья, впадинка на спине и маленькие холмики грудей. И пока мой слух занят рассказом госпожи М. о том, как в детстве она провела целых два лета в Варатике у своей родственницы, матушки Евгении, — мои глаза…
Женщина перед зеркалом — все равно что в церкви перед алтарем, Адела священнодействует, углубленно сосредоточенно вглядываясь в себя, и лишь время от времени посылает мне из зеркала многозначительную улыбку. Что сия улыбка означает? Напоследок она повернулась ко мне лицом, оставив в залог зеркалу свой медно-золотистый узел, и улыбнулась мне мягкой и кроткой улыбкой, может быть, чуть смущенной от того, что я сделался невольным свидетелем тайных ритуалов, искусных ухищрений, призванных усовершенствовать ее и так неоспоримое совершенство. Госпожа М. предложила мне отправиться с ними в ближайшие дни в Варатик. Платье на Аделе самое простое, подпоясанное высоко, под самой грудью, очень женственное и очень ей идет. Я порекомендовал госпоже М. режим, который пошел бы ей на пользу. Поправляя прическу, Адела подняла руки, рукава упали, обнажив их выше локтей. Этот ничтожный с точки зрения вечности пустяк парализовал все мои мыслительные способности. «Мне кажется, — продолжал говорить я, — что госпожа М. злоупотребляет растительной пищей, я бы со своей стороны советовал ей не пренебрегать и мясом». Адела закончила свой туалет. Лицо зеркальной женщины выражало жгучее любопытство, томившее ее комнатного двойника.
Когда наконец, накинув легкую мантильку, она вышла на веранду, в глазах ее прыгали смешливые искорки, которые, полагаю, зажег я своей медицинской консультацией.
Я позволил себе спросить еще раз, не простудила ли ее вчерашняя ночь, проведенная в коляске. «Нет конечно. Вы же знаете, женщинам холодно не бывает», — ответила она и, ответив, погрузилась в свои мысли, изредка отпивая глоток чаю из чашки, поправляя мантильку, теребя перчатки. Глаза ее неожиданно широко раскрывались, удивляясь чему-то — очевидно, мыслям, плывущим перед ней немым монологом… В какой-то миг она взглянула на меня серьезно и пристально и легонько кивнула головой, словно бы сказав «да».
Я поднялся, и она пошла проводить меня до калитки. Удалившись на приличное расстояние, я спросил у нее, разумеется, совершенно безразличным тоном, как бы из одной только любезности, о чем это она так красноречиво размышляла.
— О чем? — торопливо переспросила она и, дотронувшись до шляпы, которую я нес в руке, добавила, устремив два своих голубых луча мне прямо в душу. — А я знала, что вы придете с утра.
Мы стояли уже у калитки, она поспешно подала мне руку и упорхнула.
«А я знала, что вы придете с утра». Она произнесла так, будто говорила, а я знаю, что вы меня любите. Все сегодняшнее утро прошло для меня, как в тумане: Адела меня поощряет, во всяком случае не отвергает… Неужто?..
И все же… все же… что, если она бесстыдно и бессердечно меня дразнит? Правда, в ней столько очарования и, несмотря на насмешливость, наивности, и доброты! И потом, она никогда не относилась ко мне плохо. «Я знала, что вы придете». Обычно она говорила «навестите», и это означало всех — дом, дам, — «придете» значит — только к ней и ни к кому больше. Нет, тут не было
